«Эмигрантский виниловый альбом «Трамвайный вальс», изданный Рудольфом Соловьевым (Фуксом) совместно с автором этой статьи появился на свет в США в конце 80-х. Случилось это незадолго до двух революционных событий. Развал СССР и смена системы было одним из грядущих изменений. Второй революцией был приход лазера на смену винила. Диск широкого распространения не получил отчасти не только по этим двум причинам, но и по другим, в том числе и потому, что я — автор, исполнитель, а также авантюрист в области звукозаписи и аранжировки — этот первый блин посчитал комом. Хотя, соглашусь, это мое субъективное авторское мнение. Предыстория такова. В детстве мне посчастливилось слышать магнитофонные записи Петра Лещенко, Вертинского и, возможно, еще каких-то эмигрантов. Кроме того эмигрантские и дореволюционные песенки напевались, передавались от одного другому, то есть существовали сами по себе без магнитофонов и проигрывателей. Дети подслушивали что-то у взрослых, потом во дворах напевали друг другу полюбившиеся блатные песенки, песни анархистов периода гражданской войны (особенно модным был «Цыпленок жареный»), эмигрантские, одесские и еврейские куплеты и песни. Напевались также переведенные на русский язык западные шлягеры типа «Он влюблен был в ножку маленькой блондинки — машинистки Поли с фирмы Джеймс Дуглас» и прочие — кабацкие, портовые песни. Эта музыка, эти песенки оставили определенный след и, наверно, иногда влияют и по сей день на мое собственное творчество, не смотря на то, что самые сильные впечатления детства и юношества у меня были связаны с другими музыкальными стилями. Мне лично казалось, что где-то за бугром в эмигрантской среде существует уйма такой музыки, и именно в таком направлении русская культура продолжает там до сих пор развиваться. Я даже представлял себе четко те «их» песни, как они звучат, насколько они пикантны и раскованны и как отличаются от всего того, что можно было услышать официально у нас в СССР. И все это почему-то напоминало в моем воображении темы Вертинского, Лещенко и этих самых дворовых песенок. Позже где-то в начале 70-х годов, услышанные на кассетах концерты Аркадия Северного по каким-то схожим признакам я тоже посчитал эмигрантскими и некоторое время был в этом уверен. Там был оркестр, скрипочка, кроме музыки были байки, гости, разговоры. Что-то было даже из Вертинского, и аргентинское танго в веселой одесской интерпретации, и потрясающая институтка — фея из бара, старый добрый Йозеф композиторов Nellie Casman — Samuel Steinberg — Sammy Cahn — Saul Chaplin с дописанным кем-то куплетом про тетю Хаю, а также множество настоящих так называемых блатных песенок, но в общем-то со вкусом подобранных. И звучало все это на мой неопытный взгляд явно не по-советски: мерещился эмигрантский Париж, Сан-Франциско с его притонами, может быть Шанхай или Буэнос-Айрос. Советское-подпольное в записях, конечно, тоже существовало тогда, но, как мне казалось, кроме пения под худо настроенную семиструнку, записанного на отечественный магнитофон с полуофициальных и подпольных концертов, ничего другого ждать не приходилось. Тогда как раз в основном доминировали знакомые по звуку записи Высоцкого. Так что мне лично казалось, что записи с оркестром могли быть только копиями официальных звуконосителей, одобренных властями либо скопированными с контрабандных дисков. Естественно, я сделал вывод, что пара альбомов, которые удалось послушать, — это попавшая нелегальным путем откуда-то из-за рубежа продукция, вернее сотая копия некого эмигрантского альбома (качество все же не было совершенным). Ведь доступа к студиям без соответствующих разрешений в СССР не было, а как оркестр, даже небольшой, можно записать дома — я не представлял. Я еще не знал, что некоторые рок-группы уже умудрялись писать свою музыку где-то нелегально в тех же 70-х, но это была электроника. Запись же обычных живых инструментов вещь гораздо более хлопотная, и добиться хорошего результата вне профессиональной студии чрезвычайно сложно, в чем я убедился сам несколько позже. Кстати, если официальные студии сравнивать с типографиями, то аналогичная ситуация была и с печатью. Доступы к типографиям контролировались, поэтому все аккуратно отпечатанное было официальным, а самиздат представлял собой просто потрепанные из под копирки печатные листы. Прошу меня простить за отступление, но не могу не привести пример из своей студенческой жизни, когда один из хохмачей нашего курса Андрюша Бельмондо, поющий и играющий лидер капустного движения, принес на институтский «пятак», где мы тусовались, симпатичную коробочку, украшенную яркой этикеткой с безупречной типографской надписью «Гондоны детские» производства такого-то советского госпредприятия. Внутри была куча маленьких презервативов. Все понимали, что это настоящий стеб, хохма, но в то же время жутко растерялись перед профессионально отпечатанным текстом. В голове проносились мысли: а кто его знает, вдруг существуют такие предметы, нужные для каких-то особых целей? Вот настолько сильно было влияние этой утвердившейся в людях тупой уверенности, что иначе быть не может, так как официальная типографская этикетка гарантирует и подтверждает законность того, что ты видишь и держишь в руках, заставляет поверить в этот бред. (Позже выяснилось, что надпись на коробке наш приятель сделал с помощью букв-наклеек, привезенных из ГДР, о каких в СССР почти никто еще не знал. А презервативы «детские» были куплены в аптеке — так называемые «напаличники», оригинальное изобретение советской аптекарской промышленности). После Северного и услышанных в определенном восприимчивом возрасте знаменитых эмигрантов стиль этот больше не брал, уже не так впечатляли вновь открытые имена и их творчество, и казалось, этот круг замкнулся. Тем более я стал уже взрослым и не таким впечатлительным, другие музыкальные увлечения доминировали — от Баха до британского рока. Однако Северного пришлось вспомнить позже. Очень быстро прояснилось, что концерты его записаны не за рубежом, а где-то тут рядом, и сам король Аркаша вовсе не из Шанхая, а трудится тут же под боком в городе Ленина, ходит по его улицам. Сначала трудно было в это поверить. О том, кто стоит за этими записями никто из моих знакомых, правда, не имел понятия. Я, однако, к этому времени пытался делать свою музыку, рвался сочинять и петь баллады, ориентировался на запад. В институте затянуло также капустное движение, было весело. «Институтку» частенько вспоминали, пели на студенческих вечеринках, сидя за столом и взяв гитару в руки. Тот самый Андрей Витальевич Бельмондо (Филиппов) пел эту песню круче, чем Северный и Луи Армстронг вместе взятые. Попав в Финляндию в 1983 году мое творческое состояние при отсутствии народного контроля и в связи с резкой сменой привычного студенческого праздника на будничную рабочую жизнь дало какой-то крен. Неожиданно, по инерции что-ли, из меня полезли своеобразные песенки — иронические и веселые, безыдейные и весьма далекие от Битлз или Прокол Харум, навеянные капустниками, службой в армии, да и всей той оставленной в прошлом несуразной, но богатой по-своему жизни в СССР,  бытом, людьми, событиями. Появилось около 40 таких песенок. Я писал какие-то стишки на работе, когда было свободное время, приходил домой, брал гитару и лепил на слова музыку. Смешно получалось только с простыми мелодиями, поэтому я не изощрялся в композиции, не сочинял,  а брал все что можно из воздуха. Впрочем, позже снова стали появляться баллады. Я всегда был хорошим мелодистом, а текстам меньше уделял внимания. Здесь же Финляндии я заметил, что они стали получаться все лучше и лучше. Вот, наконец, помимо гитары в моем распоряжении появился инструмент — синтезатор. Был тотчас куплен подержанный 4-канальный кассетный магнитофон. Без всякого опыта, «на глазок», с перегрузками и прочими ошибками я по вечерам стал записывать свое творчество на кассеты. Позже к песенкам и балладам добавились еще и романсы — от себя такого консерватизма я не ожидал. Но в конце концов, пользуясь своей независимостью, я стал под настроение делать все то, что нравится — простое, сложное, грустное и веселое — так продолжаю и по сей день. В середине 80-х в Финляндии у меня уже начала завязываться какая-то карьера, были записи на радио и телевидении, выступления, авторские гонорары. Пока финны знали только Пугачеву, Леонтьева, Ротару и Бичевскую, мне жилось просто. Из финских русских тогда был популярен Виктор Клименко.

По многим параметрам имидж его соответствовал нашим представлениям о традициях русской зарубежной культуры. С Клименко я познакомился случайно в Ленинграде в 1979 году, но не знал о нем почти ничего. Позже встречался с ним в Финляндии, но он уже не был таким, каким выглядел на ярких обложках дисков, разговоры вел в основном о Боге, от народных и казацких песен временно отстранился, стал петь по-фински религиозные песни. Я же тогда считался живым экземпляром — представителем советской культуры, а поскольку пел под акустическую гитару баллады, меня пускали в радиоэфир чаще всего на пару с Бичевской. Приглашали и на телевидение. Так продолжалось до развала СССР. Потом начались другие времена. Пропала программа «Мелодии из Советского Союза», обанкротился магазин  и продюсерский центр «Гоголевский Нос». В Финляндию приехали тысячи ингерманландцев и прочих русскоязычных переселенцев. Обедневшие знаменитости из СССР стали приезжать на заработки, давали концерты, малобюджетные спектакли или просто трепались, сидя на стуле перед зрителями. Их легко было заполучить в Хельсинки, постоять рядом, потрогать руками. Я на фоне этой волны тут же затерялся. Это забегая вперед. А тогда в начале 1987 года мой приятель Витя Древицкий привез из Америки визитную карточку президента Нью-Йоркской эмигрантской фирмы «Кисмет Рекордс», и я рискнул позвонить ему самому — Рудольфу Соловьеву. Позвонив, я сразу попал на него. Он охотно согласился на то, чтобы я выслал свои песенки для прослушивания. Я тогда все пытался представить, как выглядит эта солидная фирма, в которой трудится множество сотрудников под руководством Рудольфа Соловьева. И его самого я представлял этаким высоким, загорелым, сравнительно молодым, в белом костюме и на дорогой белой машине. Потом мы пару раз опять разговаривали по телефону, он похвалил мой шарманный стиль, и так мы договорились об издании пластинки в США на «Кисмете». Наверно, я был в восторге от этой перспективы, и меня даже не смутило то, что половину проекта все-таки надо было оплатить самому. Тогда это было для меня дороговато. Потом пришло первое письмо от 12.7.1987, где Рудольф предложил список песен.

Я беспрекословно согласился, хотя не был в восторге от того, что диск начинается с песенки про часового, которому нельзя было нарушать устав и отправлять естественные надобности на посту у знамени. История эта, правда, была почти реальной. Был такой солдатик на самом деле. Я сам охранял знамя в СА, и эту историю слышал в караулке. Ну, может, я слегка приврал — солдатик на самом деле помочился не в сапог и не в портянку, а нашел подходящее место за знаменем части. К сожалению, ожидаемых билетов на самолет Хельсинки-Нью-Йорк для записи в Америке на студии фирмы «Кисмет Рекордс», где меня поджидали бы первоклассные музыканты и сидящий за огромным микшером звукорежиссер, Соловьев мне не пообещал выслать, а просто сказал, что нужны хорошие записи. И это тоже легло на мои плечи. Не мог же я использовать для этих целей свою игрушку — четырехканальный кассетный магнитофон. Были еще письма с конкретными рекомендациями. Позже я получил по почте также первый в своей жизни договор на издание диска, отпечатанный по-русски на машинке. Кстати, в письмах промелькнул и творческий псевдоним Рудольфа — Рувим Рублев. Про псевдоним он сказал также и при встрече. Но не помню, чтобы он когда-либо назвал свою собственную фамилию — Фукс. Поэтому я привык к Рудольфу Соловьеву. После долгих мытарств в студии пленка была отправлена в Нью-Йорк, и деньги переведены на счет фирмы «Кисмет Рекордс». Потом наступил период нервного ожидания и затишья. Как всегда начиналось мерещиться, что все это блеф, денежки тю-тю, пластинки не жди. Почему-то до Соловьева было не дозвониться. К тому временя я уже успел от знакомых узнать, как выглядит лавочка и место, где занимается пропагандой и торговлей русской музыки некто Рудольф Соловьев и, наконец, постепенно понял, что такое эмигрантская среда в Америке, и как там под тенью небоскребов непросто выжить мелкой чужеродной фирме, где вряд ли неизвестному музыканту-исполнителю можно ждать для себя каких-то особых льгот. Надо было радоваться тому, что есть, что какой-то диск все же должен появиться на свет. Наконец, к моему облегчению, связь как-то восстановилась. Оказалось, что все оставалось в силе. Просто там в Нью-Йорке не нашлось сразу подходящего магнитофона, чтобы заниматься сведением моей пленки, но потом его раздобыли. Неожиданно выяснилось, что Рудольф должен был посетить Ленинград, где у него были дела на «Мелодии». А ведь тогда уже началась горбачевская оттепель, железный занавес проржавел до дыр, открылись новые возможности для сотрудничества. Соловьев планировал заехать и в Хельсинки, даже остановиться у меня. Через некоторое время он действительно приземлился в аэропорту Вантаа. Кажется, это было начало весны 1988 года. Как происходила встреча, как мы узнали друг друга — все это вылетело из моей памяти, трудно восстановить. Помню лишь момент, как вез дорогого гостя на своем синем «Вольво» из аэропорта к нам домой. Выглядил Рудольф, естественно, иначе, чем я представлял по голосу из телефонной трубки — рост невысокий, очки, возраст выше среднего, на вид добрый, спокойный и какой-то чуть насмешливый-невозмутимый. С собой у него была большая сумка через плечо набитая черно-белыми дисками — продукцией фирмы. Их он вез в Ленинград. Мы общались, обедали, наверно, выпивали. Позже ходили в нашу сауну, пили чай. У гостя нашего пару раз выпадало одно стекло из оправы очков и падало в чашку. Он доставал его ложечкой, обтирал салфеткой и вставлял на место. Моя жена этот момент тоже помнит. Потом мы сидели с гитарой. Я пел новые песни. Рудольф тоже брался за гитару и пел что-то свое то ли лирическое, то ли блатное. Жаловался, что не может для себя лично подобрать подходящий микрофон. Возможно планировал издать свой альбом. А может такой существовал уже, не знаю. Кажется, показалось в одной из песен что-то знакомое, где-то я это уже слышал. Вещь, однако, была его собственная. Конечно, мы обсуждали и издание моего диска. Все шло по плану, хоть и медленно продвигалось. Постепенно за разговорами мне открылись и неожиданные подробности той ныне известной истории Аркадия Северного, записи его концертов и роли во всем этом Рудольфа Соловьева. Тут только к своему удивлению я понял с кем имею дело, и в голове это как-то не совсем укладывалось, да и рассказывал он подробности своей бурной творческо-коммерческой жизни в прошлом как-то полуиронично и просто, особо не гордясь и не навязываясь. Оказывается мой гость приложил руку ко многим, ставшим знаменитыми песенкам из репертуара Северного и даже был автором русскоязычной версии текста популярного шлягера про Йозеля и его мозель. Всплыла также и удивительная история с письмом, полученным им от Элвиса Пресли. Соловьев рассказал, что в Америке за письмо сразу же предлагали большую сумму, кажется 60 тысяч, но самого письма уже не было — его отобрали наши органы при пересечении границы, а может еще раньше до отъезда. Он рассказывал и о своей фирме, которую смог выкупить у какого-то старого эмигранта, кажется за 25 тысяч долларов, что показалось мне очень скромной цифрой. Показывая фото своей однокомнатной квартиры с большим камином, которую снимал в хорошем районе, он рассказывал, что живет в данный момент один и питается скромно, иной раз готовит себе суп на несколько дней, что жизнь не балует особо. Но все-таки фирма работала, диски издавались и, наверно, продавались. Все было на плаву и уже не один год. Покупатели — в основном наши бывшие соотечественники — в то время в основном еще были бедны, не все устраивались по-американски в новой жизни. Остатки предыдущих волн эмиграции тоже не все процветали. Естественно, в бизнес фирма не могла вкладывать столько, сколько вкладывалось в Америке (впрочем, и в других странах тоже) в своих раскрученных, модных, востребованных артистов, их записи и продвижение. Соловьев показал мне эскизы картинки для будущей пластинки «Трамвайный вальс»- какие-то черно-белые карикатуры на темы песен. Это было похоже на то, что обычно издавалось на Кисмете (диски в большой сумке Рудольфа). Конечно восторга этот дизайн у меня не вызвал, но я условий не ставил, принимал то, что дают. Не помню, может быть пластинки каких-нибудь более известных музыкантов-исполнителей были изданы на «Кисмете» на более высоком уровне, с более дорогой цветной полиграфией. Что-то такое, возможно, и было среди черных с белым дисков в сумке Рудольфа Соловьева. На обратном пути Рудольф снова посетил наш дом. У него помимо каких-то вещей и пластинок (кажется, уже не своих, а фирмы «Мелодия») была с собой бас-гитара советского производства. По поводу нее он сказал, что пригодится, и за нее можно получить 100 долларов. Я удивился, что ради такой суммы нужно было возиться, таскать за собой из страны в страну этот длинный и неудобный предмет. Мы еще гуляли по Хельсинки. Соловьев удивлялся на дороговизну одежды в хельсинском Стокманне. По просьбе Рудольфа я сделал несколько снимков на его фотоаппарат — его самого на фоне Хельсинки. Что еще было, не помню. Но судя по одной сохранившейся фотографии, я благополучно проводил гостя в аэропорт. Со мной его провожала моя младшая дочь. Кто-то по нашей просьбе запечатлел всех нас троих на мой фотоаппарат-мыльницу. До лета я поджидал развития событий. Рудольф Соловьев опять пропал на время, до него было не дозвониться. Потом я опять его поймал, наконец. Он оправдывал задержку каким-то пожаром. Рассказывал, что небоскреб пылал, как факел, и что-то мол там сгорело — то ли мои диски, то ли обложки, то ли что-то еще важное, и каким-то образом это задержало выход альбома. В результате через некоторое время, кажется где-то в конце лета 1988 года, я получил по почте посылку с пачкой сплошь черных дисков. На них я не увидел даже тех обещанных карикатур, на которые какой-то художник потратил свое время. Бумага, правда, была ничего, плотная. Посреди конверта с той и с другой стороны по образу и подобию грампластинок фирмы «Мелодия» зияла круглая дыра, чтобы можно было прочитать название и список песен прямо с круглой, неряшливо напечатанной этикетки винила. Названия некоторых песен были изменены то ли по ошибке, то ли с какой-то определенной целью. Фотография на фоне трамвая была едва различима, будто отпечатана на первобытном ортопринте. Но, как говорят, во всем этом и заключается некий эмигрантский шарм и своего рода ценность. Бывшие подпольщики и здесь на западе сохраняли свой стиль. О том, что песни звучали не так, как мечталось, я уже упомянул. Слушая, хотелось многое исправить, переделать, переписать. В результате, обобщив свое впечатление от звучания и внешнего вида пластинки, я решил отказаться от остальной причитающейся мне части тиража — а чтобы я с этим количеством дисков делал? Дарить такие диски, особенно знакомым финнам, не хотелось. Они бы этого не поняли. В общем ощущения были противоречивыми. Но все-таки это был мой собственный альбом, и я понимал, что диски теперь лежат где-то на полках лавочки «Кисмета», кто-то их видит и даже покупает. Были ли изданы все 1000 шт. или только часть — не знаю. Старая аппаратура моя давно уже поломалась, и винил слушать не на чем. Не помню даже, как звучит альбом. Не знаю, какое впечатление он произведет на меня, если я как-нибудь найду способ прослушать диск. Но не так давно я собрался и все эти и остальные постстуденческие творения переписал на всякий случай, разделив на два альбома, которые пока не изданы. Некоторые песни я использовал уже ранее в других альбомах. Песни уже звучат по-другому, многим я более-менее доволен, хотя записал все у себя дома. С Рудольфом Соловьевым мы поддерживали еще некоторое время связь. Я хорошо к нему относился и, не смотря ни на что, никаких претензий не предъявлял, поняв и его ситуацию и учитывая свою собственную неопытность и наивность. Хороший урок для начала. Я понял главное то, что мне самому следует совершенствоваться, а не надеяться ни на кого. Увы и последующие записи все никак не желали становиться совершенными. Опыт и в последствии приходил как-то слишком медленно, особенно если все делать методом втыка — все эти вечные проблемы с аппаратурой. Хотелось писаться дома, а это сложно. В студиях же было неуютно. С приходом интернета, я стал побаиваться, что диск «Трамвайный вальс» как-то реанимируется, и особого энтузиазма это не вызывает во мне и по сей день. Но как факт, как страничка моей личной истории — это было важное, интересное и полезное событие. Не могу вспомнить, был ли Рудольф еще раз проездом в Финляндии, или  я потом посылал по почте свой второй и последний винил «Монте-Карло», изданный на «Мелодии» возможно даже с помощью Соловьева — он мне посоветовал каких людей. Я также, помнится, давал послушать записанные в 1989 году к 100-летию Ахматовой песни и романсы на ее стихи. Кажется, он мне посоветовал вернуться на трамвайные рельсы и продолжать писать песенки, ему самому это было ближе по душе. Насчет Ахматовой он, я думаю, ошибался. Этот альбом многим нравился и нравится до сих пор. Под настроение я делаю и другую музыку, но иногда запрыгиваю на ходу в старый знакомый трамвай. Еду и вспоминаю первый свой диск «Трамвайный вальс» — наше с Рудольфом Соловьевым совместное творение».

Евгений Гузеев. Специально для книги  «Рудольф Фукс. «Песни на «ребрах»-Высоцкий, Cеверный, Пресли и другие», изд-во «Деком», серия «Русские шансонье», 2010 год.